Не хочу быть полководцем - Страница 92

К оглавлению

92

И непонятно — откуда взялась? Как сумела незамеченной весь день за нами красться? Может, старуха забыла что-то да ее вдогон послала? Вопросов много, но мы с Пантелеймоном и Тимохой, переглянувшись, продолжали терпеть и ждать — должно же прорвать девку. Только остроносый не терпел и не ждал. Он — любовался. И было чем. Тяжелые литые бедра под сарафаном так и гуляли, так и гуляли. Нагло, откровенно, с вызовом. Да и грудь ходуном ходила, того и гляди из-под рубахи вырвется. Осьмуша чуть ли не слюну пускал — вон как разобрало. Если бы не моя Маша, то и я бы залюбовался, как знать. Только опоздала ведьма — княжна у меня в душе.

И не утерпела старухина помощница, раскрыла-таки рот. Правда, только после того, как мы все наелись от пуза и в изнеможении откинулись на траву — вкуснотища, пальчики оближешь, глазами еще бы столько же съели, да пихать уже некуда. Тут-то она и выдала:

— С вами в Москву поеду. Завтра фрязин еще денек на соломе без перевязи, питья да настоев полежит — раны непременно откроются. Кого князю привезете? Да и варево вы сготовили — свиней вкуснее кормят, а я по-царски накормлю. Сами, поди, убедились.

Это она моим спутникам. Не в бровь, а в глаз девка влепила. Поесть Пантелеймон не дурак, водится за ним такая слабость, да и Тимоха тоже — в яблочко Светозара угодила. Про аппетит остроносого не знаю, но возражений от него, судя по телячьему взгляду, тоже не дождаться. Ну-ну, а мне что скажешь?

— Не боись, фрязин. Обузой не буду. Слыхала я, на Москве разор да в холопах нехватка. Вот я и пригожусь. Тебе еще месяц в повязках ходить надобно, а то и поболе, а кто их поменяет да травы заварит? — И поучительно: — То-то.

Ну что тут скажешь? Каждый сам свою судьбу выбирает. Ее право. Вот только взгляд ее мне не понравился. Упрямый — полбеды. Но он еще и откровенный.

«Все одно мой будешь», — читалось в глазах.

Не ошибался я, поверьте. Очень уж ясно было написано. Крупным шрифтом.

А с цветом глаз я промахнулся. Это там они мне синими показались, в постели. На самом деле они у нее что-то вроде цвета морской волны, к тому же изменчивые. Сейчас вот, у костра, они были ярко-зеленые, ведьмовские. И огонек в них посверкивал. Пламя костра отражалось? Если бы. Тут впору об ином пламени говорить, том, что пожарче.

Я-то ничего, спокойный. У меня княжна. А вот остроносый, похоже, сгорел. Достало его это пламя и даже облизало. С головы до ног, и с боков, и сзади, но главное — спереди.

Мне даже жалко его стало. Чуть-чуть. На миг.

Угораздило же.

А на удивление невозмутимый Тимоха, жмурясь от сытого блаженства и довольно поглаживая туго набитый живот, насмешливо поглядывая на Светозару, тихонько мурлыкал себе под нос:

— Ох и дщерь моя, дщерь ты родная. Отчего ж ты така греховодная. С виду ты — ровно яблочко, все румяно, что на лик взирать, что с бочку, без изъяна. А надкусишь коль — червоточина. То душа твоя, душа черна…

Так и мурлыкал эту песенку целый вечер. Или это была не песенка, а констатация фактов? Так сказать, размышления вслух? Не знаю. Вроде не должен он был так быстро ее раскусить, насчет червоточинки, цвета души и прочего. Я вот не сумел, а жаль.

Ох, кабы все знать, своими руками эту сладкую парочку удавил бы.

Прямо тут, на привале.

Кабы все знать…

Глава 17
А ЗА ЭТО ЗА ВСЕ ПОДАРИ МНЕ…

Что мне бросилось в глаза еще до приезда на подворье князя — так это масштаб бедствия. Мы ведь с Таганского луга в Москву даже не заглянули — Воротынский двинулся вслед за Девлет-Гиреем без захода в столицу. Зато теперь я увидел все воочию. Ужас, просто ужас! Как там сказано: «Где стол был яств, там гроб стоит». В самую точку.

Хотя нет, действительность еще хуже стихов. В том числе и про гробы. Не стояли они. Поэтому первое, что я почувствовал еще на подъезде в первопрестольную, — это вонь. И организовать некому, и работать тоже, так что земле до сих пор предали далеко не всех покойников. Они были повсюду, даже когда мы переправлялись через Москву-реку, — синие, распухшие, страшные. Колышутся на волнах, затаились в камышах, застыли в заводях. Все терпеливо ожидают, пока выловят. Только некому ловить. По улицам от прежнего многолюдья не десятая часть бродит — сотая. Хотя что это я? Какие улицы? По пепелищу они бродят, по одному большому пепелищу.

Тогда, на Таганском лугу, мы только услышали взрывы. Сейчас же я увидел и последствия от них. Две кремлевские башни с пороховым зельем поднялись на воздух не одни — они еще потянули за собой часть стен. Про Китай-город и вовсе говорить нечего — сплошные руины, а что до его стен, то их практически не существовало. Из руин тоже, как в реке — где рука торчит, где нога, где целиком труп валяется, да не один. И все отличие от речных — это цвет. Там они все больше синие, а тут — черные, обугленные чуть ли не до костей. Головешки, а не покойники.

Светозара и та перепугалась. Так вцепилась мне в руку — клешами не оторвать. Остроносый, приметив, скривился, но промолчал. Ему легче — он с Пантелеймоном и Тимохой все это уже видел, а мне впервой, потому чуть не замутило. Хорошо, что Светозара рядом — неудобно выказывать слабость при девке, вот я и держался. На подворье у князя только и отошел.

Пожар, конечно, не пощадил и его хором, но картина совсем иная, более оптимистичная — уцелели почти все. Угорели лишь двое — помогли мои отдушины. Это я к тому, что покойники там отсутствовали. Да и руин тоже почти не имелось — все уже расчистили и вовсю строили новые хоромы. Потому и запахи соответствующие — от свежесрубленных деревьев. После сладковато-трупного привязчивого аромата я дышал и не мог надышаться смолистой сосновой стружкой, терпкой дубовой корой и тоненьким, похожим на цветочный запахом от нежно-желтых полосок липы.

92