Не хочу быть полководцем - Страница 58

Вот только на следующий день она не пришла. Я честно выстоял всю обедню до самого конца, от делать нечего обратив внимание на эдакое фамильярно-простодушное обращение местного народца к богу и прочим угодникам — ну прямо тебе словно пришли не в божий храм, а в гости к новому соседу, честное слово.

— Батюшка Предтеча, я из Собакино, Микифорова сноха, Авдеева жена, помилуй ты меня! — степенно кланялась какая-то худощавая женщина, закутанная во все черное.

— Спаси и помилуй ты меня, мать пресвятая богородица. А живу я в крайней избе в деревеньке Огурцово, коя от тебя в трех верстах, — вторила ей другая, стоящая рядом.

Потом слушать надоело, и я принялся слоняться просто так. Но время шло, а она все не появлялась. И на другой день ее тоже не было. Пришлось наряжать Тимоху бродячим офеней и вперед, на подворье Долгорукого. У него ведь в самом Пскове тоже терем стоял, прямо возле стены Довмонтова города, в Старом Застенье. Кое-как пустили моего стременного внутрь, а тут и чернявая подоспела, крик подняла.

— Нечего тут всяким шастать да горланить, больной княжне почивать мешать! У нее и так головушка болит, да ты голосину дерешь. А ну пошел, пошел отсель! — В спину его выталкивает, а сама шепотом: — Пусть подходит твой князь, как стемнеет. Если сумеет, выйдет. Она уж и ныне встать может, да у постели няньки неотлучно бдят, пойди улизни. — И ворчливо: — Да сам-то тоже подходи. — А в спину насмешливое: — Тоже мне гость торговый сыскался. Таким, как ты, токмо с сабелькой в чистом поле хаживать, а не поезда с товарами важивать.

Светло еще было, когда я подошел. Темнело в этот день, как назло, необычно поздно. Полное впечатление, что сегодня не двадцать первое марта, а двадцать второе июня. Но жду, куда деваться. Наконец солнце снялось с тормозов и пошло-покатилось за край стены, которая отделяла Довмонтов город от Крома. Переупрямил я светило. Как раз в этот момент голова чернявой и высунулась из-за забора.

— Промежду прочим, позавчор у меня день ангела был, мученицы Дарьи, — лукаво сообщила голова. — А меня никто даже гребнем не одарил.

Это вместо здрасте. Фу, как невежливо, корысть напоказ выставлять. Ну что ж, по крайней мере откровенно.

— Будет тебе подарок, — пообещал я. — Ты про княжну сказывай.

— Да что княжна! — фыркнула голова. — Сам ты, князь-батюшка, виноват. Смутил девку, как тогда, на дороге. — И с ехидцей: — Небось сызнова исчезнешь, а нам с ей страдать опосля. — И лукавый взгляд, устремленный на Тимоху, пристроившегося поодаль на стреме, чтоб вовремя подать сигнал тревоги.

— Я к ее отцу в ноги упаду, — вздыхаю я.

— Не вздумай! Тогда ты ее вовсе не увидишь, — пугает чернявая. — Ай не ведаешь, за кого он ее выдать замыслил? Ох, гляди, боярин. Не за свой ты кус примаешься. Не боишься подавиться?

— Не боюсь, — мрачно отвечаю я.

— Ну тогда… — И осеклась, пристально всматриваясь куда-то за мою спину, в сторону, где стоит Тимоха.

«Тоже нашла время милым своим любоваться», — обиделся я на подобное невнимание.

— Начала, так договаривай. Чего тогда-то?

— Боярин… — тревожно дрожит ее голос— Слышь, боярин, енто чего он тамо с саней свалился?

Я оборачиваюсь. Сани без седока катят как ни в чем не бывало, а мужик бьется в корчах, лежа в грязном сугробе и будучи не в силах вылезти из него.

— Тимоха разберется, — машу я рукой, видя, как тот неторопливой походкой двинулся в сторону мужика.

Лицо чернявой серьезное дальше некуда.

— Помнится, видела я о прошлом годе такое, — начинает она и испуганно таращит глаза.

Голоса почти нет. Она что-то сипло шепчет и вновь тычет дрожащим пальцем за мою спину. Я досадливо поворачиваюсь и не вижу ничего особенного. Мужик явно оклемался и теперь вылез из сугроба. Про сани он забыл — идет к нам, шатаясь словно попрошайка, жалко выставив вперед обе руки.

«Наверное, будет просить помочь догнать сани, — решаю я. — Ладно, вон Тимоха спешит наперехват. Он и поговорит, а мне некогда».

Я поворачиваюсь к чернявой и вижу, что страх на ее лице уже перешел в ужас. Панический. Мне наконец-то удается разобрать, что она шепчет:

— Железа енто, железа… — И взвизг-писк, отчаянный, истошный: — Тимошенька!

А он и не слышит, подойдя уже почти вплотную к мужику, который что-то силится сказать моему стременному, но в это время его вновь выворачивает наизнанку, а я уже лечу, чтобы успеть, но чувствуя — не успеваю. Слишком поздно, на секунду позже необходимого, до меня дошло, что означает это слово на Руси.

Чума.

Черная смерть.

И когда мы уже покатились по грязному снегу в сторону от вновь рухнувшего в корчах человека, я понял, что теперь в опасности мы оба.

Тимоха уразумел все сразу. И уразумел, и проникся. Правда, он заверил меня, что коснуться мужика не успел. Дай-то бог, хотя и в этом случае остается возможность подхватить заразу, да еще какая. Дыхание. Оно у них смертельно-ядовитое, хуже гадючьего укуса. Ну а я еще и коснулся мужичка, когда прыгал на Тимоху. А уж потом, едва поднялся на ноги, мне стало понятно, что о дыхании, какое бы оно ни было, можно позабыть — есть забота поважнее. Оба полушубка — что мой, что Тимохин — были в пятнах-ошметках рвоты. Стременной дернулся, чтоб почистить снежком, но я успел ухватить его за руку.

— Снимай! — рявкнул грозно.

— Не май месяц, княже, — неуверенно протянул Тимоха.

— А коль не снимешь, до мая не доживешь, — зловеще пообещал я и тут же, стараясь не касаться запачканных мест, принялся расстегивать пуговицы на своем.

Стремянной скорбно вздохнул, пожал плечами и последовал моему примеру. Время от времени я поглядывал на лежащего в грязном ноздреватом сугробе мужика, но он не шевелился, только тихо постанывал. Еще с минуту, стоя на безопасном расстоянии, мы внимательно наблюдали за больным, но…