Не хочу быть полководцем - Страница 121

121

— Хитер ты, фрязин, но не мудёр. Про Иоанна Васильевича надумал, а Ивана Федоровича позабыл. А теперь еще хуже будет, ты уж мне поверь.

Я вначале даже и не понял. Нет, что до Иоанна Васильевича — тут все ясно. Царь это. Он же батюшка, он же государь, он же помазанник. Чей, правда, не ясно, хотя, судя по поведению, ответ может быть только один и к богу касательства не имеет. Нуда ладно. Черт с ним, с царем. А вот что там за царский тезка образовался и каким боком от него станет хуже — не пойму. Сижу, кубок с медом в руках верчу, на князя гляжу, гадаю.

— Я про Мстиславского толкую, — подсказал Воротынский. — Ежели царь в отъезде будет — ему власть принимать, ему и над всем войском воеводствовать. Ну а каков он в деле — не мне тебе сказывать. Чай, и сам Москву сожженную помнишь. А его под мое начало царь никогда не отдаст. Да он и сам воспротивится — отечеству умаление.

Я задумался — и впрямь проблема та еще.

— А вовсе без него никак? — произнес я неуверенно.

— Как же без него?! — удивился Воротынский. — Раз он в Думе первый, стало быть, ему и на брани в голове всех стоять.

— Так ведь ты, Михаила Иванович, говорил, что в прошлом году какого-то барымского царевича поймали, который к татарам хотел перебежать. И будто он на пытке показал, что к крымскому хану его послал кравчий Федор Салтыков и боярин Иван Федорович Мстиславский.

— И на Москву Девлетку позвали, — продолжил мой собеседник. — Лжа. Под пыткой чего не скажешь.

— Но ты еще и рассказывал, что Иван Федорович признал свою вину и даже какую-то поручную запись подписал.

— А в ней сказывалось, — с усмешкой подхватил Воротынский, — де, изменил, навел есми с моими товарищи безбожного крымского царя Девлет-Гирея… моею изменою и моих товарищев христианская кровь многая пролита… ну и прочее. — И, не закончив, небрежно махнул рукой. — Должон же хоть кто-то виновником быть, а князь Мстиславский трусоват, да и знал — коль не подпишет, все равно ему Москву в вину поставят, токмо уже через плаху. Да ты сам вдумайся. Чего заслуживает набольший воевода, истинно, а не ложно повинный в гибели Москвы? То-то. А князя заместо плахи наместником царя в Новгород Великий отправили. Это как?

Я пожал плечами. А чего говорить, когда все ясно. Никак. Нужен был крайний, точнее, человек, согласный взять на себя эту роль. В качестве оплаты за позор и посрамление — никаких санкций, никаких казней. Мстиславский трезво все обдумал и согласился. Вообще-то правильно сделал. Подумаешь, подписал бумажку, где взвалил все на себя. Зато жив и здоров. Даже стал наместником, после того как царь сдержал негласный уговор.

— Вот и выходит, что быть ему ныне в набольших, — заключил Воротынский. — Да к тому ж людишек толковых осталось нет ничего, а потому он еще и опричников мыслит в воеводы поставить. Слух ходит, что большим воеводой полка правой руки, то бишь вторым опосля Мстиславского, замыслил государь боярина и князя Никиту Романовича Одоевского поставить, а в передовой полк сразу двух опричников — князя Андрея Петровича Хованского, да другим воеводой к нему князя Дмитрия Ивановича Хворостинина, вторым же в полк левой руки братца его — князя Петра Хворостинина.

— Плохие воеводы? — уточнил я.

— Опричники они, — вздохнул Воротынский. — Хотя, ежели выбирать, уж лучше Одоевский, нежели Мстиславский. Чай, у первого ума поболе.

— А он тоже знатнее тебя? — осторожно уточнил я.

— Да ты что?! — От возмущения Михаила Иванович чуть не встал на дыбки. — Да у меня род…

Я не стал слушать длинную и запутанную донельзя историю о генеалогических корнях — лишь время от времени утвердительно кивал в такт горячим речам хозяина терема. Думал же в это время о другом. Только под конец на всякий случай уточнил:

— Стало быть, если Мстиславского не будет, то большим воеводой могут назначить только тебя? — И, получив подтверждение, тут же поинтересовался: — А как у него со здоровьем? Больным-то на брани делать нечего.

— Крепок он, яко дуб столетний, — сердито отрезал Воротынский.

— А если бы болен был и сам отпросился у государя? — не отставал я.

— Тогда иное. Токмо сказываю же я, что он…

— Да ты не горячись, Михаила Иваныч, — миролюбиво предложил я.

Забрезжил у меня в голове план. Только он опять-таки с хитрецой. Поэтому вначале князя надо к нему подготовить, а потом уже излагать свою идею. Успокоил. Изложил.

— И ничего в этом нет, — убеждал я Воротынского. — Просто мы ему откроем глаза — что с ним станется. Он же об этом еще не задумался, вот и пускай помыслит, пока есть время. — А в заключение снова напомнил про святую ложь да, про святую Русь, которую надо спасать.

Морщился князь, как от зубной боли, но слушал. И прислушался все-таки. Пронял я его. Прислушался и проникся. А через две недели князь Иван Федорович Мстиславский неожиданно слег, сказавшись больным. Сработал мой план.

Был он совсем простенький. Зная всех доброхотов и лизоблюдов Мстиславского, Воротынский отправился к ним в гости. И в откровенной беседе с каждым искренне посетовал, что ему, дескать, очень жаль Ивана Федоровича. Не простит ему Иоанн Васильевич второго разорения Москвы, нипочем не простит. Заодно припомнит и подметные письма, которые ему якобы писал польский король Жигмунд. Пускай Мстиславский тогда и повинился, и письмецо это отнес к царю, но зато теперь государь ему все припомнит.

«Одна из прелестей Закона Джунглей состояла в том, что с наказанием кончаются все счеты. После него не бывает никаких придирок».

121